НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ КРИТИКА

Михаил Гронас

Вступительная заметка

«НЛО» 2002, №58

                                             

Редакция выражает глубокую благодарность Михаилу Гронасу — составителю и редактору данной теоретической рубрики.

1. О новой экономической критике как если бы

о ней писал новый экономический критик

Новая экономическая критика — относительно недавнее направление в американском литературоведении, представителей которого объединяет не общий метод, тезис или взгляд на мир, а скорее общий интерес. Подзаголовок единственного пока, основополагающего, сборника статей [1] новых экономических критиков — “исследования на перекрестке экономики и литературы” — может служить так же и исчерпывающим манифестом всего направления. Две трети авторов сборника — гуманитарии, которым интересно экономическое; треть — экономисты, которым интересно гуманитарное.

В сущности, точно таким же конгломератом подходов, связанных скорее тематически, общим интересом, была и предшествующая “новая” критика — новый историзм. Однако если новые историки пытались — чаще всего безуспешно — сформулировать что-то вроде общей методологии, новые экономисты не слишком этим озабочены. Поэтому и разговор о них уместней начать не с содержания предлагаемого ими “нового”, а с места этого нового на академическом рынке идей.

Появление новой экономической критики — так же как и других гуманитарных “брэндов” (нового историзма, cultural studies) является следствием структурного кризиса гуманитарных дисциплин в американской (и, шире, в западной) академии. В связи с общим упадком интереса к высокой культуре социально “обесценились” традиционные предметы этих дисциплин, например, классическая литература. Утрата общественного интереса к предмету неизбежно приводит к утрате влияния дисциплины — как в широком контексте, в обществе, так и внутри академии.

Возможности выхода из кризиса не бесконечно разнообразны, а ограничены местом, занимаемым гуманитарным пространством в общей структуре знания. Есть, вероятно, всего две стратегии:

колонизация — освоение новых предметных областей, еще не занятых соседними дисциплинами, но уже представляющих общественную ценность [2];

и экспансия — захват чужих, уже занятых соседними дисциплинами предметных областей (эта стратегия и называется интердисциплинарностью).

Новая экономическая критика как и раз и является примером такой интердисциплинарной экспансии. И объект агрессии выбран далеко не случайно.

Экономика, несомненно, — наиболее престижная, социально ценная из не-естественнонаучных дисциплин. Связано это прежде всего с влиянием экономики и экономистов на центры реальной политической и финансовой власти: правительство, корпорации, рынок. Предмет экономики — сердцевина современного общества. Кроме того, и методы экономики представляют социальную ценность. Экономика, по крайней мере в ее нынешнем виде, сама сформирована в результате длительной и планомерной интердисциплинарной экспансии, выразившейся в ориентации еще классической экономики на классическую ньютоновскую физику [3] и в развитии (начиная с уравнений Вальраса) сложного математического аппарата. Таким образом экономика добилась высокого статуса “почти естественной”, “более строгой” науки с развитым формальным аппаратом, овладение которым требует длительной академической подготовки. Понятно, что с точки зрения гуманитарных дисциплин “территория экономики” выглядит очень заманчиво [4].

Критики, “двинувшиеся” к экономике, встретились на пол-пути с экономистами, идущими в противоположном направлении. Миграция последних — следствие кризиса в их собственной дисциплине. В последнее десятилетие стройное здание неоклассической экономики пошатнулось.

Начиная с 1960-х годов в американской (и мировой) экономической науке безраздельно господствовала Чикагская школа, лидеры которой — почти все без исключения нобелевские лауреаты — развили и довели до логического и математического совершенства неоклассическую экономическую теорию. Неоклассическую экономику — при всем разнообразии ее ответвлений — характеризует базовый донаучный взгляд на человека как на рационального максимизатора выгод и тот факт, что эта дисциплина осознает себя как строгую, эмпирически проверяемую науку.

Как известно, в конце XX века история предоставила неоклассикам возможность для почти неограниченного экспериментирования — однако крупномасштабные экономические эксперименты во многих случаях, прежде всего в России и в странах третьего мира, привели к неудачным результатам, диаметрально противоположным предсказаниям неоклассической теории.

Эти неудачи заставили экономистов (особенно начинающих, стремящихся сказать “новое слово” и просто недовольных затянувшимся владычеством неоклассики) обратить внимание на ставшие очевидными слабые места теории. Подрывная работа пошла по двум направлениям — и оба направления приблизили экономистов к “гуманитарной территории”.

Во-первых, был поставлен под сомнение универсализм неоклассики, постулат общезначимости и всеприменимости модели “рациональной максимизации”, из которой следует всеприменимость модели свободного саморегулирующегося рынка и других практических рекомендаций неоклассиков. Вместо единой, универсальной модели человека-максимизатора стали предлагаться культурно и институционально специфичные, множественные модели экономических агентов. Экономисты вспомнили о Вебере и Веблене и заговорили о влиянии культурных, религиозных и институциональных факторов на экономические системы [5]. Большое влияние приобрела зародившаяся в недрах Чикагской неоклассики новая институциональная школа (Рональд Коас, Кеннет Арроу), считающая основным экономическим агентом не индивида, а культурно специфическую институцию. “Чистые” экономисты стали принимать в расчет менее “строгие”, гуманитарные подходы к экономике: например, восходящую к Моссу традицию философствования о даре, работы по экономической антропологии, психо-экономику.

Во-вторых, был подвергнут критическому анализу эпистемологический статус экономики, ее “научность”. В этой области пионером стал представитель младшего поколения чикагских экономистов Дональд (с 1995 года — Дейрдре [6]) МакКлоски.

МакКлоски [7] показала неприменимость к неоклассической экономике традиционных эпистемологических критериев “строгости”, — таких, как верификация, фальсификация, воспроизводимость экспериментов. Она также обратила внимание на риторическую природу экономического дискурса: зависисмость от произвольно избираемых базовых метафор, функционирование математических моделей в качестве метафор, влияние риторических задач (в число которых входит и создание ощущения “строгой научности”). МакКлоски и ее ученики, образовавшие школу “экономической риторики”, стали естественными союзниками “новых экономических” критиков и могут рассматриваться как часть этого движения.

·  О статьях этого блока

Выше я рассмотрел предпосылки возникновения взаимного “тяготения” между гуманитарными науками и экономикой. Новыми экономическими критиками удобнее всего считать ученых, которые так или иначе втянуты в эту орбиту — в этом, и только в этом смысле, предлагаемая читателю “НЛО” подборка представляет новую экономическую критику.

Можно говорить о трех “векторах интереса” внутри этого направления:

— “экономика литературы”: анализ экономических (профессиональных, институциональных) аспектов функционирования литературы как вида деятельности;

— “экономика в литературе”: анализ экономических понятий и явлений внутри литературного произведения, экономической проблематики в литературных текстах;

— “между литературой и экономикой”: анализ взаимовлияния этих дискурсов, их общей риторической природы; риторика экономики и текстуальная экономика (например, тропы как транзакции и т. д.).

Я воспользуюсь этой схемой, конечно же, придуманной ad hoc для удобства изложения, чтобы представить входящие в подборку статьи и проблематику направления в целом .

В “экономике литературы” возможны два подхода — умеренный и радикальный. “Умеренная экономика литературы” изучает экономические аспекты производства и циркуляции литературных текстов. “Умеренность” заключается в том, что рассматриваются явления, экономическая природа которых более или менее самоочевидна: тиражность, массовый и элитарный книжный рынок, литературный маркетинг, библиотечная статистика, гонорар, патронаж, процессы профессионализации / люмпенизации литераторов и т.д. Утверждается не то, что все эти явления относятся к области экономики (с этим никто не спорит), а то, что их анализ эмпирически важен, так как восполняет лакуны в истории литературы и чтения, и ведет к более глубокому пониманию собственно литературных фактов. Это, вероятно, самая популярная и достаточно традиционная область исследований: в русском литературоведении к ней можно отнести поздние работы формалистов и многие работы представителей московской социологической школы — Л. Гудкова, Б. Дубина, А. Рейтблата.

К этой традиции принадлежит и предлагаемая вниманию читателей НЛО статья Уильяма Миллза Тодда III “Достоевский как профессиональный писатель: профессия, занятие, этика”. У. Тодд рассматривает известные и не слишком известные факты биографии Достоевского, пытаясь определить, насколько применимы к Достоевскому в разные периоды его деятельности различные критерии профессионализма. В результате получается что-то вроде нового литературоведческого жанра: профессиональная биография писателя.

В статье Тодда также намечена (развитая в других его работах) тема влияния экономических особенностей производства и циркуляции текста (“формата”) на поэтику. По мысли Тодда, формат “серийного” романа, т.е. романа с продолжением, выходящего по частям в нескольких номерах “толстого” журнала, явился одним из важных факторов, сформировавших стиль и сюжет Достоевского. Необходимость написать к сроку очередную порцию сказывается в скачкообразнотси сюжетов; длинные “спрессованные” сцены в замкнутых пространствах — естественный способ “выдать” к сроку необходимое количество текста, не развивая собственно сюжет (т.е. “не обещая лишнего”, “не привязывая” себя к конкретной сюжетной линии, от которой впоследствии нельзя было бы отказаться).

“Радикальная экономика литературы” предполагает экономический взгляд на всю культурную сферу — в том числе и прежде всего — на области, никак не связанные с “денежной” экономикой и экономическими институтами. Таким образом утверждается уже не значение экономического для истории литературы, а тотальная экономичность культуры как таковой. Сюда относятся различные попытки приложить к литературному анализу теорию символического капитала Пьера Бурдье и другие теории нематериальных капиталов, прежде всего концепцию социального и человеческого капитала одного из последних титанов Чикагской школы Гари Бекера. Бекер попытался расширить сферу применения неоклассического метода (т.е. в первую очередь принципа максимизации) на такие “неэкономические” области как, например, любовь [8], семейные отношения и — в последних работах — эстетические предпочтения. (Более подробный разговор об экономике культуры в ее радикальном изводе мы продолжим в одном из ближайших выпусков НЛО, — в блоке материалов, который будет посвящен рецепции и критике идей П. Бурдье.)

Проблема “экономики в литературе” представлена в нашей подборке статьей Михаила Макеева “Договор с дьяволом в условиях становления капитализма в России: Экономическое значение христианской символики у Салтыкова-Щедрина” и статьей Джеймса Дрисколла “Человек без интереса: Экономика дарения в романе Ф.М. Достоевского “Идиот””. Обе статьи можно в самом общем смысле охарактеризовать как веберианские: речь идет о том, как в произведениях Щедрина и Достоевского отразился конфликт между национальным религиозным этосом и этосом становящегося капитализма в России в последней трети XIX века.

Проблематикой “между литературой и экономикой” заняты представители школы риторики экономики, о которой говорилось выше и — с гуманитарной стороны — исследователи, которых интересуют риторические, философские и семиотические аналогии между этими дискурсами. Наиболее радикальной выглядит попытка Жана-Жозефа Гу [9] создать всеобщую теорию символических обменов. Гу исходит из предположения, что принятая в обществе денежная система гомологична всем остальным символическим системам, то есть исторический процесс абстрагирования денег — изобретение денег как обменного эквивалента, переход от металлических денег к бумажным и затем электрическим — отражает глубинный процесс эволюции символических систем (т.е., например, есть связь между репрезентативностью денег и репрезентативностью живописи и литературы, или представлениями о политической репрезентации).

Менее амбициозный (но, на мой взгляд, более глубокий) анализ связей между репрезентативной функцией денег и другими репрезентативными практиками содержится в работах другого классика новой экономической критики, Марка Шелла [10].

В нашей подборке это направление представлено статьей Кирилла Постоутенко “Распродажа “кабинета курьезов” (образы экономической тотальности у Бальзака, Диккенса, Маркса и Честертона)”. Постоутенко анализирует эволюцию, которую претерпел в Новом Времени “кабинет курьезов” — прародитель одновременно и современных музеев и современных магазинов.

В приложении к блоку публикуется статья “практика” [11] современной российской экономики Льва Усыскина “Фильм “Бег” А. Алова и В. Наумова как пособие по технике личных продаж”, в которой сквозь призму кинематографа 1970-х автор пытается рассмотреть некоторые маркетологические механизмы, которые почти полвека спустя вызывает к жизни текст булгаковской пьесы.

Экономическое и не-экономическое — социальные феномены. Очевидно, что между ними нет физической границы. Определение этой границы — предмет общественного диалога (который также можно назвать спором, войной, торговлей — да хоть и танцем).

С другой стороны, это и не совершенно абстрактные конструкты: все-таки более или менее самоочевидно, что игра на рынке акций имеет большее отношение к экономике, чем игра на скрипке (притом что на рынке акций можно играть из азарта, а не для денег, а на скрипке, наоборот, лабать).

В пространстве между этими двумя самоочевидностями разыгрывается драма навязывания взгляда на мир. Культура пытается вытеснить, замолчать экономическое; экономика так же поступает с пространством свободы и непредсказуемости на своей территории и естественно, посягает на чужие. Новая экономическая критика (конечно, не она сама, а то отношение к миру, которое она, возможно, представляет) хочет стать чем-то вроде демилитаризованной зоны между враждующими сторонами, и беспристрастно и внимательно прислушаться к претензиям тех и других.

1) The New Economic Criticism. Studies at the Intersection of Literature and Economics. / Ed. Martha Woodmansee, Mark Osteen. N.Y.; London: Routledge, 1999.

2) К таким “целинным” областям относятся:

— массовая, популярная, неканонизированная культура — этим, в частности, занялись cultural studies;

— культурные объекты, ценные с точки зрения некоторых групп, а не всего общества (в этом случае безразличие общества уравновешивается cверхзаинтересованностью групп) — так устроены феминизм, постколониализм, black studies, queer studies;

— сетевая культура, компьютерные игры — предмет (или предметы) субдисциплины, которая находится в стадии становления и называется пока по-разному — например, инфоэстетика, cyber-cultural studies и т. д.

3) См., напр.: Mirowski Philip. More Heat than Light: Economics as Social Physics, Physics as Nature’s Economics. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 1989 и его же: Machine Dreams: Economics Becomes Cyborg Science. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2002. Мировски, в частности, утверждает (“Machine Dreams”, p. 7), что основоположники неоклассической экономики Джевонс, Вальрас, Парето, Эджворт и Фишер моделировали центральное неоклассическое понятие utility (“полезность, выгода”) на основании аналогии с потенциальной энергией в классической механике. В 1930-х неоклассики также “взяли в оборот” математическую теорию игр.

4) Все это, конечно, не значит, что новые экономические критики просто, рассчитав плюсы и минусы, выдумали “брэнд”, цинически рассчитывая на символические прибыли. В реальности сработал не расчет, а “чутье” на новое и интересное, лежащее в основе габитуса гуманитария. На габитус также влияет массовая психология. Приход большей части населения на рынок акций предрасположил всех американцев, в том числе и гуманитариев к (по крайней мере) “наивной” экономике. Не исключено, что и распространение так называемых body studies в американской академии связано с повальным увлечением аэробикой и бегом трусцой в начале 1980-х.

5) Вот характерное свидетельство о произошедшем парадигматическом сдвиге, позаимствованное из колонки экономического обозревателя газеты “Вашингтон Пост” (Spt 20, 2000, A33) Роберта Самуэльсона — важное, потому что экономические обозреватели осуществляют связь между “высоколобой” экономикой и широкой публикой и профессионально чутки к переменам в экономической догме:

“Заводилы глобализации жалуются на трудности: слишком много стран не хотят реформ — или не умеют с ними сладить. И правда. Африка по большей части осталась в стороне. В России распад командной экономики привел к мошеннической “приватизации” и обогащению местных элит. Эти факты заставляют задуматься. Почему страны отвергают реформы? Почему в некоторых странах реформы проваливаются? Большая часть Латинской Америки, например, отказалась от традиционного протекционизма и поддержки местных компаний. С 1985 по 1996 тарифные ставки в Латинской Америке снизились в среднем с 50 до 10 процентов. И что же? Результатов пока никаких.

Что объясняет разительный контраст, например, с Юго-Восточной Азией?

Вероятно, культура. Евангелие капитализма гласит, что человеческая природа неизменна. Дай человеку настоящий стимул — дай ему возможность извлекать выгоду из своего труда и риска — и процветание гарантировано. Как бы не так!

Многие ученые из США, Африки и Южной Америки утверждают, что общественные и этические ценности влияют на экономическое развитие государств. Культура влияет на политику, и история, религия, традиции некоторых обществ не позволяет им воспринять капиталистические установки и институции. Даже когда они пытаются — у них ничего не получается...”

6) После операции по перемене пола.

7) См.: McCloskey Donald N. The Rhetoric of Economics. University of Wisconsin Press, 1985; McCloskey Deirdre N. How to Be Human: Though an Economist. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2000.

8) Вот, например, как Бекер объясняет, почему лучше жениться по любви:

“Можно сказать, что Мi (Мужчина i) любит Жj (Женщину j), если ее благополучие входит в его функцию полезности [т.е. чем лучше ей, тем лучше ему. — М.Г.] и, возможно, если Мi высоко ценит физический и эмоциональный контакт с Жj. Очевидно, что Мi извлечет выгоду из брака с Жj: во-первых, потому что именно таким образом он может принести наибольшую пользу Жj (а значит и самому себе); во-вторых, потому что “продукты”, извлекаемые из “контакта” с Жj [commodities measuring “contact”] обходятся гораздо дешевле в случае, когда Мi женат на Жj, чем в случае, когда ему приходится искать внебрачных отношений с Жj. Даже если “эгоистичная” Жj не отвечает взаимностью Мi, ей все равно выгоднее выйти замуж именно за него, поскольку он, будучи заинтересованным в росте ее благосостояния, передаст в ее распоряжение необходимые для этого ресурсы. Брак по любви (пусть и неразделенной) — наиболее эффективный тип брака: даже если один из участников — не отвечающий взаимностью эгоист, общее увеличение эффективности принесет пользу и эгоисту. <...> Любовь является важным критерием при переборе потенциальных партнеров, так как с точки зрения рынка, браки по любви — наиболее продуктивны” (цит. по: Nelson Robert H. Economics as Religion. Pennsylvania UP, 2001. Р.178).

9) См.: Goux Jean-Joseph. Freud, Marx: Economie et symbolique. Edition de Seuil, 1973; Goux Jean-Joseph. Symbolic Economies After Marx and Freud. Ithaca: Cornell UP, 1990.

10) Shell Marc. The Economy of Literature. Baltimore: John Hopkins UP, 1978; Shell Marc. Money, Language, and Thought: Literary and Philosophical Economies from the Medieval to the Modern Era. University of California Press, 1982; Shell Marc. Art & Мoney. Chicago: University of Chicago Press, 1995.

11) Лев Усыскин — прозаик, публицист и — одновременно — PR-менеджер и руководитель семинара по технике продаж.